Добрыня Иванов: «То, чем занимаюсь я сейчас, — это попытка показать неописуемое»

В короткий межкарантинный просвет в Dymchuk Gallery в Киеве открылась выставка Добрыни Иванова «Согласно оригиналу». Добрыня давно не показывал свои работы в Киеве и не делал персональных выставок. Казалось бы, он осознанно решил оставаться какое-то время в тени и «исчезнуть» из поля зрения. В своей выставке он размышляет об идее тиражности в искусстве и анонимном авторстве. В интервью Добрыня поделился своими соображениями о «незаметном» искусстве, своем исчезновении и о том, как он работает с найденными материалами и претворяет их в художественную форму. 


Вскоре после открытия твоей выставки «Согласно оригиналу» в Dymchuk Gallery Игорь Македон на своей страничке в фейсбуке написал что-то в таком духе, что «если вы не знаете, чем занимается Добрыня Иванов, почитайте текст Ксении Малых». У тебя давно не было выставок, но при этом существует (по крайней мере, у меня) какое-то внутреннее понимание, что все равно Добрыня — художник. Как ты для себя определяешь то, чем ты занимаешься? 

У меня был долгий процесс самоосознания. Еще в подростковом возрасте я пришел к мысли, что вся тяжесть вопроса о том, кто же ты, во многом надумана. Все равно мало что меняется от твоей самоидентификации. Конкретного, продуманного отношения к практике у меня нет. Мы говорили сегодня про Харьков, про деятельность Коли Ридного, общую продуманность и осознанность подхода. Осознанный момент — это во многом то, чем является современное искусство сейчас. Это момент интроспекции, рефлексии. У меня так сложилось, что в своей практике я не сильно занимаюсь осознанным моментом. Я бы себя не сравнивал с Колей или, скажем, Открытой группой. Коля — подготовленный и начитанный, приходит с рюкзачком идей, у ребят — другой подход. Для меня их объединяет мысль о сообществах, о постоянном говорении, говорении с кем-то, о совместном создании. Мне не в прикол заниматься общностью. Если я с кем-то работаю, то скорее речь идет о том, что я чем-то могу помочь. Например, друзья снимают видео, я знаю, как это делать. Вот на такой роли в тусовочном движе я себя чувствую, вижу, и мне комфортно. Но раскрываться по-другому, более художественно, например, в творческих тандемах или объединениях мне как-то не нравится. 


Ну, а какое-то художественное самоопределение? Если очень пафосно, что значит «быть художником»?

В принципе какой-то момент герба — геральдического элемента, вот здесь написано, что я художник, такого я не сильно ощущаю. Скорее, я часто возвращаюсь к констатации того факта, что я художник. У меня было много разговоров о моем «недеянии». И вот друзья мне закидывают, что я что-то не делаю, что надо быть активнее и т.д. У меня, например, был полумифический разговор с Павлом Гудимовым в начале моей практики: «А сколько надо выставок делать в год, есть ли какой-то подход, нормы?». И он мне говорит, что надо делать хотя бы 5–6 проектов в год, а лучше — 15. У него бойкий подход. Он очень активный и как раз за то, чтобы быть активным и занимать активную позицию….


Которая гарантирует тебе «видимость»… 

Да! И ты постоянно «блищиш»! В принципе, с точки зрения галериста, это абсолютно резонное замечание, но, честно говоря, это довольно-таки сложно существовать в подобном режиме. В конечном итоге, все разговоры о каком-то моем недеянии заканчивались фразой, что, с другой стороны, «ты все равно остался художником», «ты не поменял сферу деятельности». И как аргумент — ничего страшного, что ты ничего не делаешь, «ты все равно этим занимаешься».

У тебя в течение нескольких лет не было персональных выставок и сейчас ты решил высказаться. С чем связано долгое молчание? 

Это и ситуация с жизненными обстоятельствами, и состояние художественного рынка в Украине, и момент лени, и особенности практики. Несмотря ни на что, я делаю — не хочется говорить «непродаваемое искусство», но ты понимаешь, о чем я говорю. Если разбирать проект в Dymchuk Gallery, то там я ничего не могу продать. Потенциально, конечно, можно продать все! В выставке как раз есть хороший художественный момент о тиражности искусства. Например, тот же «куб» (работа «Домовина людства», 2014 — длится — прим. авт.) я подгонял под текущие цифры. Его можно продавать как site specific — ты делаешь работу под выставку и получаешь гонорар. Текст (работа «Сообщение», 2021 — прим. авт.) про радиоактивные отходы в силу формального решения каждый раз будет создаваться заново, если будет. Это все продать возможности нет, и мне не очень понравился опыт общения с киевскими галеристами. У меня сложилось впечатление, что все они люди одного пошиба. По крайней мере, в тот момент, когда я интересовался этим. Мне не сильно это все понравилось. Мне не надо постоянно о себе заявлять. Если бы я занимался живописью или графикой, то было бы иначе. Надо же ее показывать, продавать. Я немного в ленную сторону отошел. Мне нравилась часть моей практики, когда Александр Соловьев был заинтересован во мне как художнике и звал меня в Арсенал участвовать в своих больших кураторских проектах. У тебя Арсенал! Невероятное пространство! И ты можешь делать с ним, что хочешь! Такой вариант, сякой! Такой уровень взаимодействия с институцией  мне подходил. 


Масштаб и свобода?

Ну, в каком-то смысле, да. Скорее, не масштаб. Хотя поначалу я занимался масштабными вещами. Когда пришло время попрощаться с Арсеналом, я последние свои работы там делал совсем маленькими и незаметными. В какой-то момент мне понравилась мысль о незаметности искусства. И я делал классное незаметное искусство. 

А ты помнишь, с чем это связано?

Сложно сказать, кроме общих фраз-отмазок. Сейчас я не вспомню конкретное происшествие или мысль, как-то все в голове сложилось и я просто не задавал много вопросов. Сложилось и сложилось. Хочется таким заниматься — вперед. На меня очень подействовали Майдан и война. Внутренняя травма было довольно сильной. Я начал тусить с «ДЕ НЕ ДЕ», ездить с ними в экспедиции, что-то узнавать, интересоваться страной, переключаться с такого более презентабельного образа в искусстве в сторону незаметного. Сейчас мне кажется, что я немного перегнул палку с отдалением от постоянной художественной практики. Переезд и ремонт заняли три года жизни. Когда ты делаешь ремонт, искусство ты не делаешь. Поверь мне! Хватает сил только что-то записать в блокнотик. Я долго разнообразно занимался графикой, и до сих пор ремесленная часть искусства мне очень нравится. Я пока отошел. Может, вернусь, может, нет. 


В интервью Максиму Ковальчуку, опубликованном в арт-буке в рамках твоей выставки, ты говорил о том, что разделяешь свою жизнь на «до» и «после» Майдана. До Майдана ты делал более спектакулярные и масштабтные инсталляции, а после — невидимое, так называемое незаметное искусство. Выставкой в Dymchuk Gallery ты завершаешь «постмайданную ситуацию» и открываешь новый, третий этап? И что для тебя значит вот это незаметное искусство? 

По поводу этапности, я согласен. Выбранная форма этой выставки об этом и говорит. Там есть все моменты ретроспективы. Внутренне я чувствую, что для меня была проблема, что я часто возвращался к своим проектам — вот этот не показал, этот не видели, об этом никто не знает. Ходил и ныл по этому поводу. С точки зрения выставки, да, это заявление о пройденном этапе и всегда надежде на следующий этап. Но является ли это моим правдивым внутренним состоянием? Это вопрос другой. Выставка была построена так, чтобы эта мысль интерпретировалась и воспринималась. А будет ли так? Я не знаю. Как раз в этом и есть этот спекулятивный момент. Форма выставки настраивает на такую мысль. Но будет ли третий этап? Да, наверное. Было бы логично. Знаю ли я об этом? Нет. 

Меня долбали сильно, что я перегнул с этим «исчезанием». Большую часть «исчезания» я ассоциировал с жизненным процессом, ремонтом, и в один момент, когда начали обсуждать осуществление этой выставки, я понял, что ремонт-то уже закончен, и все переходит в формат отговорок. Есть момент у художников «Уйти в абстракцию». «Уход в абстракцию» мне нравится — можно не делать выставки, можно не общаться, заниматься внутренними практическими вопросами. Но нужно сохранять видимость. Она сохранялась частично, по крайней мере, в моей голове, через активность с другими. Это часть моей практики. Выставка была важна, чтобы встряхнуться. У меня был смешной проект, не придумал, как показать его. Я бесплатно помогал друзьям-художникам. Кто-то не может повесить выставку. Нужна помощь — приходишь, повесил. Кому-то снять видео, кому-то смонтировать. Но это были смешные жесты, я не придумал, как их институциализировать? 


А нужно ли? 

Здесь интересный вопрос о роли художника. Что можно показать? То, чем занимаюсь я сейчас, — это попытка показать неописуемое. Я много занимался языком. Культура работает описанием. У тебя есть язык, который постоянно все используют, на котором все разговаривают. Есть горячие темы, есть области, которые хорошо и детально прописаны. Есть общий дискурс. Например, в тусовке современного искусства мы говорим «Делёз» — и все прекрасно понимаем эту часть разговора, «а, это мы туда идем, об этом разговариваем». Но есть неучтенные, неописанные моменты, и как раз романтический поиск их (этих моментов), который в классической интерпретации является путем художника, делом художника, мне очень льстит. Я таким занимался  и занимался бы. Но насчет проявления себя — это большая задача. 

Вот на выставке было представлено 6 проектов, из которых 5 не являются «моими». Потому и «Згідно з оригіналом». В искусстве всегда есть этот момент мастерства. Я хочу стать «мастером». Но в данном случае невозможно четко определить мастерство. Я очень поддерживаю мысль Лады Наконечной о том, что нет концепта «гения» в искусстве. Оригинальности нет. Пять проектов я нашел. «Автономная республика Борщаговка» — там найденная надпись, «брусчатка» — действия жэковцев, «куб» — я не первый, кто считал население, «текст» нашел в интернете, который в данном контексте работает вообще как институциональная критика. Важный момент с этим текстом заключается в том, что моя бытовая жизнь во многом связана с компьютером и интернетом. Долгое время я абсолютно не мог понять, каким образом это можно интегрировать в практику художественную. Ну, нашел ты ссылку, что-то интересное узнал, можешь погладить себя по спинке и быть довольным, но как перевести это в практику искусства — это другая задача. Этот текст настолько срезонировал моим внутренним ощущением, что перешел границу во внутреннюю секцию искусства. Нахождение этого текста было очень ценно для меня. Копание в прошлом — это большая часть моей практики, и связано это также с интернетом, ведь у тебя на руках огромный архив всех за все время! И это потрясающе! Люди постоянно существуют в рекурсивном повторе, говорят свою историю, говорят что-то, каждый становится носителем мифа. И роль художника в этой связи становится размытой. Непонятно, что делать. 


Ты не раз упоминал «ДЕ НЕ ДЕ». Чем для тебя так ценен этот опыт взаимодействия?

«ДЕ НЕ ДЕ» ценен внутренним ощущением. «ДЕ НЕ ДЕ» было прекрасным опытом объединения с людьми. Этот опыт для меня начался на Майдане. Хотя я довольно замкнутый человек, но Майдан предполагал полную открытость. Я жил в 300 метрах от Майдана — носил туда лекарства, еду, что-то строил, ходил на какие-то дежурства. Вся жизнь была там. Майдан мне попаял голову и показал общность, целостность, патриотизм в лучших его формах. Он произвел на меня большое впечатление. А потом, в искусстве, «ДЕ НЕ ДЕ» было для меня таким же местом — общим, классным, безопасным, добрым, дружелюбным. Для меня это было объединение дружеское, но в один момент некоторые субъекты поссорились между собой. И с внешней стороны, «ДЕ НЕ ДЕ» не сильно поменялся, но для меня произошли внутренние изменения в том сообществе. Может, я перевираю, но это мое ощущение, потом наши художественные цели не совпали. 

Насколько я понимаю, сначала была резиденция «Над богом», потом многочисленные экспедиции на восток. А у тебя в связи с этим нет ощущения, что до войны как будто не было видимости востока, Донбасса. Что как бы страшно это не звучало, война проявила восток. В течение многих лет еще до Майдана звучали лозунги политиков о том, что это какая-то «недотерритория», которую нужно изолировать. А когда произошла война, то как будто все опомнились… И забыли о 10-летней пропаганде… 

Последние 10 лет Донбасс существует, а до этого как будто его не было. Для меня это повторение разговора о культуре. Донбасса как бы раньше не было, потребовалась война, чтобы он проявился в контексте. Проблема в том, что мы никогда не найдем, кто виноват. Мы виноваты, мы как «все» — мы как Украина, мы как Киев, мы с тобой — представители тонкой нишевой прослойки — несем за это вину. Для меня как раз важно, что не было момента терзания, а теперь вы видите! а где вы были? В «ДЕ НЕ ДЕ» побудительный момент мне не важен, не имеет значения. Для меня имеет значение резиденция «Над богом», когда мы поехали и попробовали узнать Винницу. Важен Беловодск, мариупольские путешествия — и все те вещи, которые были созданы. Для современного украинского искусства после Майдана «ДЕ НЕ ДЕ» — это самое классное, что было. И я готов защищать эту мысль. 


Если снова вернуться к выставке. Все работы на ней универсальны по своим ценностям и визуальному решению, а также глобальны по смыслам, хотя и порождены во многом местной ситуацией. К примеру, та же «Автономная республика Борщаговка» могла бы найти резонанс где угодно, будь она показана в Барселоне, Шотландии, в Штате Техас и т.д. 

Это про возможности, а не про Борщаговку. У меня есть большая художественная задача в моей практике. Иногда непонятно, о чем ты делаешь искусство. «Нужно больше local», — часто говорили мне друзья-художники, искусствоведы. Говорили, что нужно делать искусство про нас, про наши проблемы, черпать идеи из того пула, который предоставляет Украина, и во многих примерах я это приветствую. Так сложилось, что довольно давно я хорошо знаю английский язык, и для меня не проблема читать, смотреть, общаться на нем. Помню романтические чаяния конца 2000-х–начала 2010-х, когда «Україна — це Європа», когда экономическая ситуация была получше, тогда я понимал, что я хочу быть художником, но я не хочу быть украинским художником. Я всю жизнь буду украинским художником, но у меня нет желания это проговаривать. У меня есть желание говорить о чем-то наравне с другими. Меня этот «комплекс меншовартості» раздражает. Конечно, я хочу сказать, что мой язык универсален, что он понятен и там, и сям. Но в силу того, что я живу и существую в Украине, все равно возникают контекстуальные вопросы. На самом деле я бы очень хотел заниматься таким искусством украинским в лучшем побуждении. Например, Параска Плитка-Горыцвит. Я бы хотел сделать такую выставку — найти фотографии в задрипанном доме в Карпатах, найти их, оцифровать… 


И выступить художником архива? Художник как куратор? 

Ребята представили архив, но можно было бы апроприировать и сделать иное высказывание. Почему я купился? Романтика в том, что это найдено! Нашли одинокую женщину, у которой был небольшой visibility, но в выставке она представляется как жертва (!). Во второй половине экспозиции выставки в Арсенале мы видим, что все у нее нормально: она живет черт знает где, переписывается с интеллигенцией Советского Союза. Проблема выставки в том, что это не очень удачное экспозиционное решение. Чудовищный образ жертвы — бедная несчастная после лагерей, бедная женщина, х*вая судьба. Потом смотришь на фотографии — ее все любят, любимая работа. В ее истории прослеживается и гомосексуальный момент, на который все закрывают глаза. Ее нужно показывать не как жертву, а как уникального представителя, которая, живя черт знает где, ведет переписку, работает и т.д. 


Ты часто вплетаешь в свои работы какие-то анонимные материалы, либо же они становятся такими точками отсчета для совершенно других размышлений, и в частности, о системе искусства, как скажем, текст о радиоактивных отходах...

Текст о радиоактивных отходах — это вторая в моей практике работа с использованием найденного текста. Первая — это «Борщаговка». Проект я придумал еще весной 2013-го года для выставки Щербенко-Центра в Чехии, но в результате его не захотели брать. Эту надпись «Автономная республика Борщаговка» я увидел в закромах ресторана «Гималаи» на Крещатике. Надпись, скорее всего, была сделана ранее… И она стала поводом разговора о возможностях. Еще со Светой Либет мы делали большое исследование Майдана, сразу после референдума (речь идет о референдуме о статусе Крыма, который прошел 16 марта 2014 года — прим. авт.). Я подумал, раз у нас теперь война, то денег от искусства у меня никогда не будет и нужно искать способы зарабатывать на жизнь. Я занялся программированием, тогда был большой подъем разных платформ онлайн-образования, и найти курс по программированию для новичков не было большой проблемой. Я дотянул свой навык, что мог писать простые программы интеракции с интернетом, Света тогда делала диплом о языке российского интернета, исследуя пропагандистский элемент. Я ей помогал — писал программы, которые собирали все статьи на русском языке об Украине. Я все это писал и со временем это выросло в проект, где я еще собирал все картинки о Майдане. В гугле есть классная опция — можно задавать запрос в определенных временных рамках, самая маленькая — это один день. Что упоминается в интернете о каком-то событии во временной промежуток. И я за все время, пока был Майдан (легко можно по датировкам раскинуть), я написал программу, которая собрала все изображения из google images о Майдане, и у меня получился массив в 200 000 картинок. Конечно, тут немного сложный момент, связанный с политикой гугла, ведь использовалась украинская версия гугла, потому сложно говорить о глобальности этого всего. В Африке были бы другие результаты запросов. Но на тот момент это не было важной частью проекта. Вообще во многом это моя личная практика не как художника, а просто Добрыни Иванова. Что-то ищу, что-то выискиваю, какие-то комментарии. Вот этот момент языковой абстракции мне очень нравится. В любом языке всегда есть уровни абстракции, насколько интенсивно мы заходим в контекст. Можно вообще вести разговор междометиями. «Ой, классно» — «Интересно», и так целыми днями; можно и до такого уровня абстракции дойти. Но здесь в работе с текстом о радиоактивных отходах мне понравилось то, что у людей была конкретная задача. Текст был создан по заказу Пентагона! Это исключительно технический текст, отчет на 400 страниц. Пентагон задал вопрос научно-исследовательскому центру, что делать в случае выброса радиоактивных отходов. И были подготовлены ответы 4-х уровней. Первый — самый простой, визуально-символический, второй — текстовой уровень, очень общий, и именно этот уровень абстракции пересекается с искусством. Третий уровень — это уже 15 страниц общих представлений об уровнях радиоактивности, и 4-й — это уже на 200 страниц спецификация уровней отходов, который читаешь и ничего не понимаешь. Для меня было важно, что этот текст второго уровня настолько обобщен, что его можно применить к чему угодно. В данном случае, к современному искусству. И этот текст — самый ударный подход в контексте цитирования и использования найденных материалов, и это обобщение было для меня очень ценно. 
 
 Share: